Дьяков Д. Бремя счастливого / Д. Дьяков // Мысли. - 2023. - № 5(53). - С. 12-17.

Дата публикации: .

Михаилу Георгиевичу Домогацких (1923- 2000), абсолютной легенде воронежской журналистики, известному советскому публицисту- международнику, автору нескольких книг повестей, рассказов, репортажей, а также двух политических романов, в конце минувшего июля исполнилось бы сто лет. Есть повод вспомнить...

Он умер счастливым - такой вот редкий случай. Незадолго до того признался родственникам: «Я прожил удивительную жизнь! Гре только не побывал! Даже компьютер освоил. Разве только в космос не слетал!» И - не слукавил. Пацаном, приписав себе в военкомате год, попал на фронт. Причём в десантную группу подрывников- разведчиков, где вообще-то не выживают. А он выжил. Много раз был ранен, но уцелел. Потом, уже работая за рубежом, пережил череду автокатастроф. После одной полгода носил корсет. А однажды, в Мозамбике, рухнул самолёт, на котором он летел. 13 человек разбились насмерть. Трое каким-то чудом выжили. Он был одним из них. Лечился сначала в Кении, в Найроби, где был советский корпункт, оттуда его переправили в Лондон, в клинике которого он «завис» надолго. А когда оклемался - отправился в джунгли к партизанам Анголы...

ПОБЕДИТЕЛЬ

Родился он в деревне нынешнего Добрин­ского района Липецкой области. То ли в Вос- кресеновке, как указывают справочники, то ли во Введеновке, как рассказывали друзья детства: эти деревни стояли рядом друг с другом. Семья была дружной и многодет­ной - три брата и сестра. А потом в один миг родителей не стало. В автобиографическом романе «Чрезвычайный и Полномочный» Домогацких расскажет, что незадолго до Но­вого года отец и мать возвращались поздно вечером из соседней деревни через Боль­шое озеро и, не заметив огромной полыньи, рухнули в неё в самом глубоком месте... На­шли их через три дня. Отец мог выжить, но до последнего дыхания пытался спасти не умеющую плавать жену...Сирот взяла в свою семью тётя Дуня, родная сестра матери, но там Михаил очень скоро заболел. Ему стали сниться страшные сны, он начал бояться озера, но всё равно каж­дый день ходил на его берег... Районный фельдшер, осмотрев парня, только покачал головой: надо срочно сменить обстановку, иначе у впечатлительного мальчика про­изойдёт нервный срыв, во время которого он просто шагнёт в водяную бездну...Михаила отправили в Чугуевку, в детский дом. Позже Домогацких вспоминал, что там всё время меняли название: сначала это был детский дом имени товарища Варейкиса, за­тем - имени товарища Косарева, и, наконец, имени писателя Горького. Сталинский тер­рор был в разгаре...В детдоме Домогацких стал Гегелем. Про­звали так, потому что кто-то из ребят рас­сказал, мол, был такой «головастый мужик, каких свет не видывал», а Михаил среди сверстников был самым «головастым», - чем не Гегель? Однажды они убежали из дет­дома в Испанию, сражаться с фашистами. Увлечение языками осталось у него на всю жизнь. Сколько он их знал - точно сказать никто не мог. Известно одно: Домогацких владел основными европейскими и азиат­скими языками настолько свободно, что мог без переводчика путешествовать по разным странам Европы, Азии и Африки...К школьным годам относятся и его первые пробы пера в добренской районке «Ленин­ский путь». Писать заметки ему нравилось, и в 1939 году, получив аттестат, Домогацких поступил в достаточно престижный по тем временам Ленинградский институт журнали­стики им. Воровского.

Когда началась война, он проучился там два года.

В июне 1941-го, сдав очередную сессию, приехал на родину, где все его друзья уже получили повестки. Чтобы от них не отстать, Домогацких пришлось приписать себе год. Военком секрет разгадал, но Михаила не выдал: «Пожалуй, ты прав. Если идти, то, конечно, всем классом. Из вас получается полвзвода. Нам как раз надо послать ком­сомольцев для формирования лыжных ба­тальонов. У тебя, я помню, грамота есть за соревнования лыжников. Верно?..» О его военных похождениях можно снимать триллер. Боевое крещение получил под Москвой, в октябре 41-го. Свой первый бой запомнил на всю жизнь и в одном из рассказов под­робно описал его: «Я ничего не понимал. И так было несколько минут. Потом как-то спала пелена с глаз, и я отчётливо увидел, что это лежат не мешки, а вражеские солда­ты, убитые нами... Нами! Меня всего пере­дёрнуло от холодной дрожи... Такое затме­ние памяти было у меня только раз в жизни, когда прыгал первый раз с парашютом... Два дня мы ещё отбивали атаки. Но теперь я уже всё помнил, всё делал сознательно. Колю Гамзина тащил на себе, когда он упал. Думал - ранен, принёс в окоп, а он мёртв, пуля прямо в сердце». 

В тех боях был ранен и Михаил, потом это повторялось ещё и ещё... Из госпиталей уди­рал при первой же возможности: пока не мог воевать, писал тексты в дивизионную газету «За отечество», а в конце войны даже стал военкором легендарной «Красной звезды»... У Домогацких есть рассказ «Суровый закон». Там военный корреспондент пишет очерк о разведчиках, которых посылают к врагу за информацией. Все они погибают, чтобы один - Сапожков - вернулся и доставил эту информацию в штаб полка. «Пять человек погибли, чтобы остались в живых тысячи. Таков закон войны». Редактору очерк тот очень понравился, он поставил его в номер, спросив у военкора: «А где сейчас Сапож­ков? Может, сфотографировать его?..» Автор замялся, а потом сознался, что Сапожков - это он и есть... Сам Домогацких, в перерывах между газет­ной работой, ходил с диверсионными груп­пами в тыл врага до самой Победы. Вот где пригодился его блестящий немецкий! А в октябре 1944-го, когда советская армия уже освобождала Европу, Михаил был заброшен в оккупированную немцами Венгрию в одной группе с будущим многолетним руководите­лем этой страны Яношем Кадаром, с которым Домогацких дружил и после войны... Вообще, многие вспоминали о его удиви­тельном умении сходиться с людьми и заво­дить сотни знакомств - благодаря личному обаянию и особому стремительному темпу общения. Знаменитый писатель-фронтовик Виктор Астафьев, побывав в Воронеже в 1967-м и случайно встретив здесь Домогац­ких, писал потом другу-единомышленнику по «окопной прозе» Юрию Гончарову: «Знаком­ство с Мишей было тем приятным и памятли­вым знакомством, которые не так уж часто бывают в нашей жизни». А Екатерина Михайловна Иванова, которая в 1980-e годы чита­ла нам на журфаке ВГУ зарубежную печать, рассказывала, как она, тогда ещё студентка журфака ЛГУ, в 1950 году приехала на прак­тику в воронежский «Молодой коммунар», где Домогацких был редактором. «Впечат­ление его молодости было превалирующим, - вспоминала Екатерина Михайловна. - Ру­соволосый, выгоревшие спереди волосы делали его похожим на блондина. Нос не­большой. Лицо круглое, чуть скуластое, улыб­чивое... Он любил смеяться, если был по­вод. Мне никогда не приходилось видеть его в гневе, но, думаю, тем, кого он отчитывал, было не до шуток: в нем ощущались правота и сила. Сила не физическая - нравственная». Она же, Иванова, пересказала и слова одно­го из «младокоммунаровцев» тех лет - Нико­лая Костомарова о Домогацких-редакторе: «Он всё делает играючи... Он фронтовик, и у него нет канцелярских заморочек. Но он ещё и десантник. Он никого не боится. Пред­ставляешь, как здорово - ничего на свете не бояться!» Парадоксально, но это было сказано в глу­хие годы позднего сталинизма о редакторе провинциального идеологического издания, которому не было ещё и двадцати семи лет... Сам же Домогацких в автобиографическом романе «Чрезвычайный и Полномочный», вспоминая о том времени, грустно напишет: «Многие смелые, честные, преданные люди переживали что-то вроде шока: почему по­сле всемирной Победы над врагом в Вели­кой Отечественной войне, после необыкно­венно выросшего авторитета Советского государства поднялась эта мутная, захва­тывающая страхом даже самых честных и преданных людей волна подозрительности, спастись от которой можно только постоянно проявляя бдительность?» Выпуск «Молодого коммунара» был приоста­новлен в годы войны. Не выходила газета и после Победы. Так продолжалось, пока в 1949 году в Воронеже не появилось сра­зу несколько молодёжных антисталинских организаций, самая известная из которых - КПМ (Коммунистическая партия молодёжи), одним из руководителей которой был поэт Анатолий Жигулин. После этого в воспита­тельных идеологических целях ЦК распоря­дился возобновить в нашей области выпуск «молодёжки». Её редактором и был назначен Михаил Домогацких, к тому времени воз­главляющий отдел в партийной «Коммуне». Недавно в библиотеке я пересмотрел его номера «МК». Невероятно, но в них почти нет идеологии! И хотя в передовице первого по­сле возобновления номера секретарь обко­ма партии К. Жуков упирал на то, что «люди старшего поколения любовно называют нашу молодёжь сталинской» и что «быть молодым, жить, работать и воспитываться под руководством величайшего человека нашего времени, повсеместно ощущать ста­линскую заботу - величайшее счастье», ре­дакция видела счастье не только в этом. «На ёлке звёздочки висят, / Под ёлкою снежок... / Что значат цифры - 50 - / Пятёрка и кружок? / И Дед Мороз ответ даёт / С высокой белой горки: / - Боритесь весь учебный год / За круглые пятёрки!» - задорно восклицал в том же номере, где было опубликовано по­слание секретаря обкома, воронежский поэт Георгий Воловик, отсидевший к тому време­ни свой срок в ГУЛАГе...

Домогацких стремился сделать характерным признаком воронежской «молодёжки» имен­но творческое, а не идеологическое начало. Для этого он, включив своё знаменитое оба­яние, увёл из «Коммуны» в редакцию «Ком­мунара» авторов, обладающих этим самым началом, - Владимира Кораблинова, Юрия Гончарова, Николая Коноплина, Константи­на Локоткова... И газета с первого номера начала говорить с читателем хорошим лите­ратурным языком, рассказывать о реальных молодёжных проблемах в послевоенном Воронеже, публиковать литературные под­борки, критические обзоры... Но самое уди­вительное, что редактор Домогацких даже в те глухие годы мог позволить себе спорить с вышестоящим мнением. Однажды в ЦК комсомола ему поручили вы­ступить с одобрением нового романа С. Ба­баевского «Свет над землёй», только что получившего Сталинскую премию первой степени. Домогацких отказался, рубанув, что «это очень плохой роман, там не люди, а куклы». Ему тут же сделали внушение, что воспитывать молодёжь с такими взглядами нельзя...

Редактировал газету он недолго - всего полгода, с января по июль 1950-го, а потом секретарь обкома партии Жуков отправил его из Воронежа в столицу, в Высшую дипло­матическую школу. Из-за блестящего знания немецкого, а к тому времени ещё и француз­ского языков его приняли сразу на второй курс.

ДОРОГА ИЗ ДЖУНГЛЕЙ

Что было делать в Советском Союзе че­ловеку с избыточным темпераментом, с фронтовым опытом разведчика, знанием иностранных языков и страстным желанием непрерывно реализовываться? Для себя Домогацких решил этот вопрос просто: почти сорок лет он был собкором «Правды» в странах Азии и Африки. Там Ми­хаил Георгиевич и прожил большую часть своей жизни. И это была относительно сво­бодная и счастливая жизнь.

«Бокал за ваше счастье, здоровье и успехи я поднимаю под напевы Вертинского на пять часов раньше вашего», - такими словами поздравил он однажды из Сингапура свое­го приятеля, воронежского писателя Юрия Гончарова с Новым годом. А сам Гончаров, побывав в середине 1960-х в африканском доме Домогацких, описал жизнь друга на «чёрном континенте» в нескольких словах: «имеет виллу, „Форд“ и слугу-боя». При этом в каждый свой отпуск Михаил Георгиевич неизменно наведывался в родную Добрин­ку, чтобы вместе с приятелями сходить на обожаемую им с детства перепелиную охо­ту... Местная районка как-то опубликовала воспоминание одного из его друзей детства: «Мишку-то? Конечно помню!.. Я и выпивал с ним в компании председателя колхоза „Па­мять Ильича"... Но Мишка - чуть-чуть... Ему нельзя, у него работа такая...» Здесь вот что важно: у Домогацких, как и у большинства советских журналистов-меж­дународников, была чёткая установка на хемингуэевскую биографию, где экстре­мальная заграничная деятельность и ком­фортный быт сочетались со страстной то­ской по народному крестьянскому быту и развлечениям. Именно в такой атмосфере и рождались обычно печальные и сдержан­ные тексты с обязательным интеллектуаль­ным смыслом. В книге «Ожерелье экватора» (1980), куда вошли очерки о путешествиях по островам индонезийского архипелага, Домогацких размышляет: «...Я часто сравнивал жизнь в современных городах с тем, что видел в глубинных районах Западного Ириана. С одной стороны, быстроходные автомобили, огромные магазины, почти фантастические машины, а с другой - люди, живущие в од­ном с нами веке, рубят дерево каменными топорами; залитые огнём реклам широкие улицы и огонь, добываемый трением; откры­тые кинотеатры, куда въезжают зрители пря­мо на автомобилях, и человеческие черепа, хранящиеся как память о мужестве; мягкие глубокие кресла в гостиных залах и свиней, которым отводят лучшее место в хижине; изысканная кухня в ресторанах и женщины, кормящие поросят грудью. И всё это в не­скольких часах полёта...» Противопоставле­ние здесь - не только внешнее. В своих ази­атских и африканских очерках Домогацких, сталкивая мир достатка с миром нищеты, показывает два вечных начала существования жизни на земле: одно - неизменность бытия, его статуарность, а второе - глобальные перемены, постепенное утверждение чело­вечности в бесчеловечном хаосе. При этом человечность, совсем как у «певца импери­ализма» Киплинга, не обязательно означает добро. Это может быть и то самое «бремя белого человека», призванного изменить природный мир. В книге «Джамбо, Африка!» (1970) Домогацких, рассказывая о днях, про­ведённых в одном из самых закрытых афри­канских племён, проницательно замечает: «Не думаю, что крутыми административными мерами можно будет перенести масаев „из каменного века в век атома". Достаточно раз побывать среди них, не там, где их держат для туристов, а в обычной обстановке, в ко­торой масаи не очень хорошо представляют, что за границами их поселения есть другой, беспокойный, тревожный и очень странный для них мир, чтобы понять, насколько близ­ки эти люди к природе, насколько чисты они в помыслах, верны слову, правдивы. Они не смогут безболезненно перейти из своего нынешнего состояния в новое время. Для этого потребуются годы и годы. Это случит­ся тогда, когда они перестанут чувствовать, что новые условия жизни закрывают для них просторы далёкого горизонта...» Существует стойкое убеждение, что в СССР все журналисты-международники были тай­ными сотрудниками КГБ. Вполне возможно, хотя, думаю, что напрямую с этой организа­цией Домогацких вряд ли сотрудничал. При этом Андропова он знал лично. А однажды даже выполнил просьбу шефа грозной орга­низации: полулегально побывал в Гонконге, дабы выяснить, где находится типография, в которой печатается антисоветская литерату­ра. Задание это Михаил Георгиевич выпол­нил, а на обратном пути в Ташкенте был за­держан пограничниками за... въезд в СССР с нелегальной литературой. Спасло его от камеры тогда лишь то, что он знал телефон приёмной председателя КГБ...

ГИБЕЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО

Домогацких никогда не стремился быть пи­сателем первого ряда, да и вряд ли у него бы это получилось: в его художественных тек­стах почти сразу бросается в глаза писатель­ская неумелость. При этом он был прекрас­ным знатоком русской и мировой истории (в 1949 году с отличием окончил истори­ческое отделение истфилфака ВГУ и был рекомендован в аспирантуру Московского университета), блестящим специалистом по восточным языкам и восточной же психоло­гии, успешным журналистом, умудрившимся взять интервью у Мао Цзэдуна...Но он обладал очень важным качеством под­линного писателя - умением чувствовать драматизм переломных моментов истории и пытаться выразить особенности поведения человека в экстремальных ситуациях.

О войне, на которую Домогацких попал мальчишкой и с которой вернулся майором, он написал две книги прозы - «Повесть о де­сантниках» (1961) и сборник рассказов «Осо­бое задание» (1976). Обе имеют практически идентичные посвящения («Друзьям, кому в годы войны было двадцать» и «Моим бое­вым друзьям - комсомольцам Великой Оте­чественной войны») и схожие сюжеты, вы­строенные вокруг одной и той же ситуации: группа диверсантов, выполнив задание, воз­вращается к своим, преодолевая огромное пространство, занятое врагом.

«Ночь. Мы идём густым лесом по узкой из­вилистой тропинке. Идём тихо, осторожно... Мы устали, хочется спать. Но задание важ­ное, сроки короткие. Остановиться на отдых нельзя...» («Особое задание»). «Шёл десятый день нашего трудного и уто­мительного рейда. Кончились продукты, которыми нас снабдили ещё до диверсии партизаны, и теперь мы питались лишь тем, что находили в лесу. Но весенний лес - не очень хороший снабженец... И люди начали слабеть» («Повесть о десантниках»).

«Кажется, что мы идём по заколдованному кругу: ноги месят то болотистую жижу попо­лам со снегом, то снег пополам с ржавой бо­лотистой жижей. Одно и то же, одно и то же изо дня в день под ногами и перед глазами: болота, лес, опять болота, отличающиеся друг от друга только своими размерами. Ни жилья, ни дымка, ни постороннего лица» («Клятва»).

Повторяющийся сюжет не случаен. Для ге­роев Домогацких пространство войны - это всегда конкретная территория, захваченная врагом и оттого ставшая предельно тяжёлой для человека. В том числе и физически.

«Двенадцать суток мы спали, не разуваясь и не раздеваясь, и теперь, устроив себе вы­ходной, решили походить босиком по мягкой лесной поляне. Я стянул сапоги и обомлел: ступни ног приняли какой-то прозрачно-си­неватый оттенок и стали очень полными. Я надавил пальцем, и на подъёме осталась глу­бокая вмятина. Ноги опухли. Вот, оказывает­ся, почему последние три дня я ощущал, что сапоги стали неожиданно тесны. Распухли и икры ног. Это же обнаружили у себя и другие ребята. Но больше всех изменился Виталий Овчаренко. После бритья у него оказалось одутловатое, припухшее лицо. Под глаза­ми набухли прозрачные мешки. Большой, всегда деятельный, озорной, он теперь стал вялым, хотя и продолжал иногда шутить... После однодневного отдыха идти стало ещё труднее. Мы выбились из ритма, в который организм втянулся. Через день Виталий не поднялся. Его ноги разнесло так, что нам пришлось распороть ему штанины. Времена­ми он впадал в забытье и начинал бредить» («Повесть о десантниках»).

Но личного переживания автору мало: ему необходимо, чтобы весь путь его разведчи­ков-диверсантов по территории войны был прожит и пережит ещё и читателями. Путь этот не может просто промелькнуть, как пей­зажная подробность рассказа, хотя бы пото­му, что за каждый шаг на этом пути заплаче­но человеческими жизнями: «Медленно приближался вечер, а тишина в обороне противника наступила только к полночи. Разведчики приблизились к линии фронта, отмеченной лишь редкими выстре­лами-вспышками. Они уже пересекли линию немецких окопов, когда их заметили немцы. Лавина огня обрушилась на них, сразу были убиты Зайцев, Никонов и Соколов, ранен Жора Хорая. Сухорукову пуля разбила пле­чо, Ступицыну - челюсть. Разведчики укры­лись в глубокой воронке» («Ничего суще­ственного не произошло»).

Важно отметить, что пространство войны у Домогацких - неизменно враждебное. И не­важно, стреляют там в данный момент или нет, но там каждую секунду решается чья-то судьба. Оттого и жизнь человека может оборваться там в один миг, и поэтому чело­век должен сконцентрироваться, сделать всё возможное, чтобы выстоять. Преодоление такого пространства - очень важный символ для понимания драматизма нашей победы. В последние годы официаль­ная государственная память населяет про­странство войны с нашей стороны - исклю­чительно героическими личностями... А вот фронтовой разведчик Михаил Домогацких, имеющий, как мы помним, в послевоенном Воронеже репутацию едва ли не самого бес­страшного человека, видел в том простран­стве не столько героизм, сколько ужас. В его предсмертном романе «Чрезвычайный и Полномочный» есть поразительные по от­кровенности размышления на этот счёт: «Через сорок лет слово «трусость» исчезнет из лексикона ветеранов, будто её не было, будто шли в бой люди, которым было неиз­вестно чувство страха. Уж если они поднима­лись в атаку, то только с „ура!“ и только до сокрушения врага. И будто не было ничего, что может бросить даже тень на героический подвиг народа... Но солдаты, видевшие войну, знают, как сковывал душу и сердце страх, как трудно было не выскочить из окопа, ког­да к позициям подползали танки, а следом за бронированными махинами бежали солдаты с автоматами, в которых, кажется, никогда не кончались патроны, и пули, как пчёлы, вырвавшиеся из ульев, летали роем над го­ловой и будто все были направлены в тебя и нет от них спасения, всё равно какая-то настигнет... И надо было побороть в себе мысль, что следующая пуля - твоя, забыть об этом и, прижавшись щекой к прикладу, а не приставив автомат к животу, как шли не­мецкие солдаты, выбирать цель и стараться, несмотря на сковывающий страх, попасть в неё. Но ведь кому-то казалось, что спасе­ние в одном - бежать, бежать, бежать. Страх застилал глаза, а внутренний голос, уже не поддающийся контролю рассудка, кричал, вопил внутри, что надо забыть про всё - про долг, присягу, товарищей, лежащих рядом, живых и уже убитых, рвануть назад, подаль­ше от окопов, где сейчас, через несколько минут, тебя смешают с землёй, и никто ни­когда не узнает, куда ты делся и жил ли ты вообще на земле. И солдат, давая присягу и клянясь, что не проявит страха перед вра­гом, не знал самого себя, не подозревал, что внутри сидит ещё один, до поры молчавший и не выдающий себя ничем человек-тень, ко­торый скажет своё слово, и скажет в самое неподходящее время». Была, к слову, у страха на войне и другая сто­рона. Та самая, о которой упомянет в стихот­ворении «На смерть Жукова» Иосиф Брод­ский: «Спи! У истории русской страницы / хватит для тех, кто в пехотном строю / смело входили в чужие столицы, / но возвращались в страхе в свою». Пространство войны расширяет беспощад­ность в обе стороны...

ПОСЛЕДНИЙ ГЕРОЙ

К военной теме Михаил Домогацких вернул­ся в начале 1980-х, когда война вновь стала не только возможным, но и наиболее эффек­тивным инструментом внешней политики. Ис­следованию этой проблемы посвящена его дилогия о вооружённом вмешательстве Со­единённых Штатов Америки в гражданскую войну во Вьетнаме - «Южнее реки Бенхай» (1982) и «Последний штурм» (1985). Эти ро­маны известный журналист-международник Генрих Боровик назвал лучшими книгами о вьетнамской войне. А в Голливуде одно вре­мя даже собирались снять на их основе ху­дожественный фильм. И такой интерес к ним был неслучаен.

Это была уже другая война, с которой мир ещё не сталкивался, с другой идеологией, где милитаризм был уже не временной необ­ходимостью, а проявлением сущности. Такие войны, получившие после Вьетнама назва­ние «грязные», особенно часто стали возни­кать в конце минувшего столетия. Ведутся они и в наши дни.

Вьетнамская дилогия написана Домогацких в жанре политических романов, при этом доля вымысла в них минимальна. Автор, ра­ботая несколько лет во Вьетнаме, провёл собственное документальное расследова­ние произошедшего, подробно изложил хронику конкретных событий, вывел на стра­ницы книг реальных исторических лиц - как из высшего эшелона власти США, так и из руководства Северного и Южного Вьетна­ма. В итоге широта охвата персонажей и событий, описанных в романах, получилась впечатляющей. Действие переносилось из Белого дома и кабинетов высших американ­ских политиков во вьетнамские джунгли, с командных пунктов американских генералов в буддийскую пагоду... Всё это подкрепля­лось солидной базой документалистики, за счёт чего и возникал эффект публицисти­чески заострённого повествования в жанре нон-фикшн.

Локальное пространство войны, на кото­ром действовали разведчики-диверсанты времён Великой Отечественной, теперь разрослось, охватив обе стороны кон­фликта. Только называет эти пространства Домогацких теперь по-разному: с одной стороны - «дорога жизни» (так обозначил движение американских войск вглубь чу­жой страны президент США), а с другой — «тропа Хо Ши Мина» (а это путь через горы и джунгли, по которому перемеща­лись войска восставших вьетнамцев, по­лучивший имя их главнокомандующего). Домогацких пытается исследовать оба этих пространства, дабы определить - может ли какая-либо, даже самая благая цель, стать достаточным оправданием для массового убийства.

Действие романа «Южнее реки Бенхай» на­чинается в 1964 году, когда президент Аме­рики, одержимый «всепожирающей страстью к политической карьере», затевает войну на юго-востоке Азии, дабы остановить распространение там враждебных для него идей (в данном случае, коммунизма). «Настал момент, - глухо произнёс Джонсон, - когда сама история требует, чтобы мы приняли решительные меры для защиты моральных ценностей, которым всегда была предана наша страна». Ближайшее окружение пре­зидента тут же подхватывает этот посыл. И вот уже «задумался, будто подыскивая подходящие, наиболее точно выражающие смысл слова», министр обороны, и, наконец, произносит: «На переломных этапах истории не может быть половинчатых решений». Ну, а потом начинается мощная милитаристская пропаганда. «Мы втолкуем всему миру, что у нас не было другого пути защитить друже­ственную нам страну от коммунистического вторжения, как послать туда собственные войска, - делился планами в кругу едино­мышленников президент. - Если эта работа будет проведена хорошо, мы получим лиш­нее очко в сражении с нашими противниками как у себя внутри, так и за пределами Аме­рики...»

Боевые действия начались вслед за этим с провокации, разыгранной в Тонкинском заливе, где вьетнамские торпедные кате­ра якобы атаковали корабли 7-го флота США, после чего Конгресс США предоста­вил президенту особые полномочия для ведения войны в Юго-Восточной Азии. Домогацких подробно описывает ход бое­вых операций с обеих сторон, но наиболее впечатляющими, на мой взгляд, в его ди­логии являются страницы, где показано, чем «грязная война» оборачивается для гражданского населения. Как говорит аме­риканскому полковнику один из знаковых персонажей дилогии, буддийский священ­ник, настоятель пагоды Пурпурных обла­ков мудрый Дьем: «Вы думаете, будто выти­раете слёзы народу, а на самом деле глаза ему выдавливаете». Другой персонаж, которого автор называет «какой-то профессор или писатель», упре­кая министра обороны США в чрезмерной жестокости, «о которой сейчас говорят во всём мире и которую осуждают», произно­сит: «Даже тигр боится зацепиться за лиа­ну, чтобы не потревожить всего леса. А вы, господин министр, потревожили весь мир и вызвали на себя его гнев».

Дабы ни у кого не осталось сомнения в спра­ведливости такого гнева, Домогацких вклю­чает в роман сцену уничтожения военной дивизией двух мирных деревень. Рассказ об этом потрясает. Обе деревни «запылали почти одновременно. Женщины бросались в охваченные огнём хижины, пытаясь спасти не проснувшихся ещё малышей, но вдогонку им гремели выстрелы. И если какая-то из них всё-таки выскакивала из пламени с ребён­ком на руках, её тоже встречали выстрелами. Из католического храма вышел священник в тёмной сутане, предъявил молоденькому лейтенанту какой-то документ и принялся убеждать его в чём-то, смешивая вместе ан­глийские, вьетнамские и французские слова. Лейтенант, по-видимому, ничего не понял, повертел в руках документ и за ненадобно­стью бросил его в огонь. „Господин лейте­нант, побойтесь бога!" - умолял священник, с трудом выстроив наконец фразу на англий­ском языке. „Вон мой бог“, - кивнул лейте­нант на зависший над пожарищами вертолёт, с которого гремел голос командира дивизии: „Парни, смотрите, чтобы никто не сбежал". Население деревень было выбито поголов­но, последним был застрелен священник, читавший над расстрелянными односельча­нами молитву».

Это сцена ада. Но возмездие неотвратимо приходит к вершителям его.

Тот священник с крестом в руках, безвинно застреленный лейтенантом, не давал спо­койно жить своему убийце, часто являлся ему во сне, будил его среди ночи грозным возгласом: «Проклинаю!» И в итоге лейте­нант не выдержал - покончил с собой. А вот судьба ещё одного ветерана, просле­женная Домогацких: «Через тринадцать лет бывший шофёр ар­тиллерийского полка Эдвин Тинделл при­едет во Вьетнам с группой американских ве­теранов вьетнамской войны, снова побывает в джунглях Мада...

- Мне больно и стыдно, - скажет он, - быть на этой земле, которой мы принесли столько бед и страданий. Мои друзья-ветераны, став­шие в ряды антивоенного движения, попро­сили меня выступить здесь и сказать: прости нас, Вьетнам! Чужая злая воля бросала нас на твою землю, против твоего народа. Мы прошли через испытания Вьетнамом и поня­ли, какое чудовищное преступление теперь уже против всего человечества готовится в бетонированных бункерах военных штабов. Я хочу сказать, что мы, осознав цену соде­янному, будем отдавать все силы, чтобы не допустить повторения твоей трагедии, Вьет­нам!»

На этом фоне показателен образ одного из главных персонажей дилогии - полковни­ка американской разведки Юджина Смита. Он - убеждённый антикоммунист, но, буду­чи интеллектуалом и офицером чести, Смит стремится разобраться в причинах начала войны и необузданной жестокости его со­отечественников в чужой стране. Вернув­шись из Вьетнама на родину («Хватит с меня того, что я увидел за эти годы»), полковник Смит продолжает работать в секретном отделе Пентагона, где обнаруживает документы, раскрывающие подлинные основания для начала «грязной войны». В финале дилогии Смит обнародовал эти документы, за что прямо в своей машине он был убит длинной очередью из автомата... Полковник Юджин Смит завершает галерею образов разведчиков, действующих во всех военных произведениях Домогацких. Не­смотря на усилия, никому из них так и не уда­лось преодолеть пространство войны. Оно по-прежнему остаётся в нашей жизни, и путь через него по-прежнему трагичен...

...Войска США были выведены из Вьетнама в марте 1973 года. Последующие вслед за этим пятьдесят лет страна мучительно преодоле­вала «вьетнамский синдром» - глубочайший психологический стресс участия в массовых убийствах, который привезли с собой в Аме­рику уцелевшие солдаты.

А Михаил Домогацких вернулся на родину в 1991-м. В Ханой, где был его последний кор­пункт, вместо него прибыл некий малый со связями, который попал в журналисты-меж­дународники прямо из коридоров ЦК. Оттуда тогда разбегались многие...Москва того времени произвела на Домогац­ких удручающее впечатление. «Похолодало. Болит голова. На душе тускло. Равно как и в стране. В нашей нищей и ободранной стране. Крысы, нужно отдать им должное, обглодали её отменно», - записал он в дневнике.

В этой стране ему суждено было прожить ещё девять лет и умереть счастливым... (!)