Акованцева Н. Военное время было тусклым и серым / Н. Акованцева // Воронежский курьер. - 2005. - С. 14 мая. - С. 3.
Моя родина - село Архангельсое (Михайловка) Коротоякского района. Теперь оно стало частью большого села Коротояк, а райцентр, по воле Никиты Сергеевича, переместился в Острогожск. Когда началась война, мне было четыре года. С этого момента - всеобщего смятения, частых слез мамы и старших сестер - я и начала помнить свою жизнь.
Так вот, плач стоял в доме, когда уходил старший брат. Было ему 18 лет, он записал себе лишний год... Он прислал свою фотографию: начисто побритый, тонкая шея; начисто побритый, тонкая шея; соседки охали: "Какой худой Коля! Кожа да кости!". Он был в гимнастерке, и воротник ее касался шеи...А через какое-то время к нам в село как-то тихо пришли солдаты - суетливые, серые, в серозеленых некрасивых одеждах. Это были наши отступающие войска.. они спешно разводили костры и варили в ведрах мясо. Мы, детвора, крутились у них под ногами, и сердитые дяденьки отгоняли нас хворостиной. А один несколько раз крикнул: «Тикай витциля!». Нам очень понравилось это непонятное выражение, и мы долго - еще и после войны - употребляли его при подходящем случае. На следующее утро этих людей в селе не было, они словно растворились в сумерках, оставив нас на произвол судьбы. Я помню недовольство мамы, соседок.
В июле 1942 года нас оккупировали. В одну из ночей мы все были разбужены страшным грохотом, во дворе было светло, красно: множество маленьких зажигательных бомб устилали весь двор, создавая ощущение какого- то навязчивого торжества. Я была младшая в семье. Помню, как все мои братья и сестры стали быстро надевать теплые вещи, а сестра Аня напялила на меня ботинки, завязала шнурки на середине, а я брыкалась, канючила: «Зашнуруй до конца!». Маме почему-то захотелось умирать на людях, и, не вняв просьбам отца, она схватила троих младших и поволокла нас через открытый огород к соседям, повыше. А самолеты «резвились» над пылающим селом; один увидел нас, опустился низко-низко и положил бомбу рядышком с рухнувшей на нас мамой, на нее только земля посыпалась, а осколки перелетели. Но фашисту было этого мало, он бросил еще одну бомбу, с другой стороны. Папа все видел, осколок ударил в дверь, за которой он стоял. Обезумевшая мама недомой побежала, а все к тем же соседям...Долго еще на нашем огороде «красовались» две большущие воронки, пока при вскапывании в течение нескольких лет их не заровняли. Это был, пожалуй, единственный «цветной» эпизод во всем моем военном детстве. Все остальное время было серым, тусклым, сумрачным. Не помню солнца, зелени деревьев, хотя деревья и траву помню. Мы всей улицей убежали из своих домов - навстречу немцам, так как единственный мост через Дон, который мог бы вывести нас на восток, был в ту ночь разбомблен. Об этом месте на Дону рассказал Василий Песков в своей замечательной книге «Шаги по росе», героиню его очерка «дядю Настю» я хорошо помню. Мы приютились в доме на краю села, много семей в одной комнате, спали все на полу.
И тогда пришли они. Рано утром сначала послышался со стороны открытого поля гул и стрекот, вскоре появились мотоциклисты, они были в огромных очках, в черных перчатках, огромные и зловещие. Они были в пыли, но все равно красивые, высокие, сильные, веселые, они громко переговаривались и хохотали. Они тоже варили мясо на кострах в эмалированных ведрах, запах лаврового листа поглотил все другие запахи лета. И мы, дети, задыхались от бессильной ненависти и исступленного страха. Да, это так и было, я нисколько не преувеличиваю. Мы, детвора, так же путались у них под ногами, и однажды очень молодой немец засветил мне в глаза фонариком и весело расхохотался. А я, придавленная, не плакала - я ненавидела, люто, холодно, леденяще!
Они были крохоборы. Какой шум подняли и сколько ужаса нагнали на всех, когда соседский мальчишка украл у них истертый кусочек мыла! Они метались по дворам: «Где маленький партизан?». Колька носил солдатские галифе - вот и «партизан», было ему тогда лет 12 - 13. Никогда не забуду, как мать и бабушка воришки ползали на коленях, хватали за ботинки фашистов, умоляли: «Пан, прости его, пан, не убивай!». «Партизан» где-то спрятался и дол - го еще не показывался на глаза фашистам. Потом мы вспоминали об этом случае со смехом, даже сценку разыгрывали с Колькой.
Они были вероломны. Ночью заходили в дом и высвечивали фонариком девичьи лица. И уводили, отбиваясь ногами от волочащейся вслед рыдающей матери. Наша 16- летняя сестра никуда не выходила, все время лежала на полу, заваленная тряпками, и, когда заходили фашисты, мама укладывала нас на пол, а сестра была нашим изголовьем.
Они были беспощадны. Недалеко от дома, где мы жили, во ржи лежал раненный в ногу наш воин. Нас, малышню, мамы посылали к нему с молоком и сухарями по утрам: нас не видно было в высоких хлебах. А по ночам его лечили жен - щины. Рана у него была выше колена, круглая, огромная... Но кто- то выдал. Говорили, староста (потом его казнили). Рано утром мы увидели, как фашисты вели убивать раненого: четыре высоких силуэта, один тяжело припадает на ногу. Вся наша колония издали прощалась с ним, женщины рыдали, а мы тряслись от ужаса.
Еще картина: за колючей проволокой огромная толпа наших пленных, грязных, измученных (это в другом селе; мы много скитались). Мы тоже носили им сухари, у кого что было. До сих пор слышу многоголосое: «Дай мне, мне, мне...». И множество протянутых рук. А к осени мы сами попали в резервацию. Но свой концлагерь я помню смутно, потому что заболела, плохо как-то заболела: ныла, гундосила, разучилась говорить, много спала....
Зиму мы провели в селе Красное. После Сталинграда прошла новая мобилизация, и наш 47-летний папа - хромой, многодетный отец, оставив маму с шестью детьми далеко от дома, ушел добровольцем на фронт. Он погиб в январе 1944 г. в Белоруссии (с. Заболотье). Брат Коля был тяжело ранен в Сталинграде, но продолжал воевать. Домой вернулся в декабре 1946 г., когда я уже училась во втором классе. Я очень стеснялась своего чистого брата-офицера с орденами и медалями на кителе, называла его на «вы», а он смеялся. 40 лет, до смерти в 1983 г., брат носил в позвоночнике крохотный кусочек металла, который «гулял» по нервным нитям и мешал ему жить. Возвращались мы домой в марте 1943 года: мама спешила к посадке огорода. За два шелковых платья старшихдевочек купили сани, впрягли в них прибившуюся к нам еще летом коровку-кормилицу, меня усадили среди скарба, да не ровно, а лицом к небу. Снег еще не растаял до конца, но солнышко пригревало. Встречались колонны нашей пехоты, все останавливались у нашего «экипажа», наклонялись ко мне, чем-то угощали, говорили ласковые слова, сочувствовали старшим. Многие говорили по-русски плохо, я почему-то запомнила их лучше. Как-то в дороге моя сестричка Аня (ей было 13 лет, но она уже стала добытчицей в семье - батрачила, бегала, добывая еду) подошла ко мне: «Какие у тебя веснушки хорошенькие на носике!». И я заплакала - от горя, что некрасивая, конопатая! Всех развеселила. А мама запричитала: «Дурочка, идем на развалины, голые-босые, а она о чем-то плачет!». Наш путь к дому шел через поля, они были забиты трупами, и старшие мои плакали и молились о царствии небесном убиенным. Мои братики и сестрички всю войну прошли пешком. Ноги у всех были сбиты, в нарывах, и мама лечила их горючими слезами. Особенно страдал брат Миша, на четыре года старше меня. Он был отчаянный сорванец, красивый, одаренный. Не имея представления о нотах, мог сыграть любую мелодию на балалайке, потом на баяне, хорошо пел,построил великолепные дома своим трем красавицам-дочкам. Он, как и другие два брата и сестра, не справил даже свое 60-летие. Мир праху их!
День Победы 9 Мая был оплакан всеми, кто потерял близких. У нас в селе не осталось дома, где бы не получили похоронку на мужа или сына, а то и на двоих-троих.
В 1945 году я пошла в школу. Это было счастливое десятилетие. Трудное, конечно, но все равно счастливое. Не очень сытые, не шикарно (мягко говоря) одетые, мы жили полной жизнью: учились изо всех сил, много читали, бегали (частенько с уроков) в кино, танцевали, тек, долгие годы дружила с заведующей сельской библиотекой, и она поверяла мне свои семейные тайны. С тем и пришла я на наш дорогой филологический факультет. Тут я обрела еще настоящих подруг. Мы общаемся до сих пор.
Но война сидит во мне темным мохнатым зверьком, и нет никаких сил избавиться от этой памяти. Потому что люди не перестают убивать друг друга, дети продолжают страдать, матери - плакать. Это невыносимо, недопустимо, этого не должно быть! Откуда берется ненависть и почему она так агрессивна? Наша детская ненависть к захватчикам как-то незаметно и довольно быстро ушла из наших душ, радость жизни поглотила боль потерь и убила в нас чувство униженности. Сейчас я ненавижу только оружие, не могу видеть даже игрушечные пистолеты! И никто никогда не убедит меня в верности горьковского парадокса: «Если враг не сдается, его уничтожают». Нет и нет! Мое поколение, взрослевшее с первыми стихами Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, пробужденное докладом Хрущева на XX съезде (мы бегали по всем институтам, где читали его, знали наизусть многие отрывки), входило в жизнь смело и спокойно. Мы состоялись в профессии и в этом видели свое счастье. Мы не рвались к власти: она нас никогда не привлекала. Может быть, это была наша ошибка. Может быть, поэтому мы, не дожившие еще до 70 лет, оказались выброшенными из жизни, пылью под лакированными башмаками нынешних господ, презренной пылью, которую им каждый день приходится вытирать с обуви. «Последние свидетели» жестокой войны, мы бы никогда не допустили нового кровопролития, сами сироты - мы не позволили бы убивать отцов нынешних детей. А их убивают. Повсеместно. В неправой битве. И не понять молодым, сытым и крепким, что только жизнь без жестокости и вражды имеет право быть, только любовь и доброта в состоянии сохранить эту жизнь.