Ревин Ю. Обожженная юность / Ю. Ревин // Воронежский курьер. - 2004. - 22 июня. - С. 4.
- "Войну помнишь, Нонна Евгеньевна?"- "Как не помнить! Что ты! В четыре утра нас уже бомбили, в шесть - город горел за спиной, а мы тряслись в подводе. Среди пеших, бегущих, ревущих. Среди коз, коров, лошадиных упряжек. На машинах еще до шести укатили."
"Отец работал завгороно, с Питера направили. «Завнаросвита» - по-украински. Ну никак не могла привыкнуть к языку. Смешным казался. Так вот, нам подводу выделили, старика дали - кучером. А отца - под ружье. Нас обнял, мать поцеловал. Отчим он мне был. Я его отцом звала. Отличный мужик. Он мне больше внимания уделял, чем своим ребятам: Володьке - с 37-го года рождения, да Станиславу - с 39-го. Сидят они в подводе, глаза круглые. А у мамы живот круглый - девятый месяц. Немецкие самолеты пикируют, бомбы сыплются. Сыплются за обочину беженцы. Мы глаза зажмуриваем. Кончился налет, опять - глаза круглые, опять помчались. В город Черновцы, на железнодорожную станцию. А в городе вдруг с чердаков обстрел начался. Бандеровцы, говорят, головы подняли. На станции военный двумя руками машет: «Поворачивайте назад! Ваш город освобожден. Возвращайтесь!». Возвращаемся. Неужели кончился этот ад?! Ан нет! Перед въездом в Стороженец (это где мы раньше жили) самолеты над головой закружились. Низко. Аж рожи пилотов видны. Гогочут. Как оказались в хате - не помню. На следующий день (я бойкой была)забралась на дерево. Сквозь листву вижу, подвода проплывает. В ней женщины. Мертвые. Узнала. Учителя наши. Гуцулы везли. Говорят: «Русских баб убивают». Мать за голову: «Страсти Господни! Порешат незнамо кто. Будем уезжать». Старик, кучер, ни в какую: «Нет, нет! Лошадь берите, сам не поеду». Снова в Черновцы. Мать к начальнику вокзала или еще куда-то сходила, там сказали: «В тупике эшелон готовят. Товарняк. Скот возили. Идите, помогайте. Уберете - повезут». Дети, женщины, семьями убирали. Соломой чистили. Устроились. Кто на доске, кто на ящике, кто на чемодане. Трону- лись. Убегали, торопились. Я мешок сшила из ковриков. Рано шить научилась - как это пригодилось потом! Натолкали что надо и не надо. Я туфли нарядные, беленькие, сунула. Хорошо, горшок металлический оказался. Чай грели. Эшелон возле станций не останавливался. Бомбили очень. Тормознут у леска - оправиться, воды попить - и дальше. Немцы преследуют. Все небо заполонили. Налетят - все из вагонов врассыпную кто куда. У станции Бахмач попали две бомбы - два задних вагона вдребезги. Визг, дым, рев. Кто- то кричит: «Маму убило!». А наша рожать стала. И родила. Юрку. Сейчас живет, дай Бог ему здоровья. Какая-то бабушка, тоже беженка, помогала, я что-то делала. У мамы сильное кровотечение открылось. Дальше не поехали, испугались - изойдет кровью. Приютила нас еще одна бабушка, местная, Марыся. Мария, значит. Эту бабушку и станцию Бахмач я запомнила на всю жизнь. Наплыв беженцев был - ужас! С местными девчонками познакомилась, на поля бегали. Свеклу, траву всякую таскали. Семечки нас спасали."
***
Свет в доме погас. Пробки вроде бы целы. Зашел к соседке: "И у тебя, Евгеньевна, нет? Дискомфортно как-то без света. Телевизор молчит." "Садись, дискомфорт, чай пить будем. Сейчас свечку найду", - Нонна Евгеньевна, неугомонная, небольшого роста, старушкой никак не назовешь - в постоянном движении. - "Что ты все суетишься?!", - "А у меня болезнь такая, трудоголик называется" , - смеется она. Старушка нравится мне своей отзывчивостью, дельными советами, готовностью помочь. Вынужденное безделье, полумрак свечи,чай с вареньем располагают к беседе. Нонна Евгеньевна вспоминает: "Как вылезли из погреба, а вместо дома тети, где приютились, - жаркие головешки. Как захлопывали дверь перед носом близкие, знакомые: "Что ты, милая, у тебя муж - коммунист, да и дочка комсомольского возраста. Как укрывались в лесу от облав. Угнали бы в Германию, может, сейчас тоже бы пособие к пенсии получала. Тьфу, что я говорю». Как на глазах подростков-девчонок в ров высыпали трупы (из душегубки). Когда уехали машины, пересиливая страх, подошли с подружками, глянули, может, жив кто. Жуткий оскал искаженных муками лиц-убегая, ног не чуяли. Машин-хлебовозок до сих пор шарахаюсь», - качает головой, заставив трепетать пламя свечи, Нонна Евгеньевна. После Сталинграда немцы вовсе озверели, и они, четверо подружек, решили пойти навстречу нашим войскам. Одну из них выдал полицай, когда она по пути к фронту решила зайти в деревню, к своим дальним род- ственникам, за хлебом. Девчонки остались ждать ее в лесу. Не дождались. «Висит Людка посреди деревни и дощечка на груди - «Партизан», - примчалась в ужасе посланная узнать, в чем задержка, подруга.
***
«Последняя переправа через Днепр - и у своих. Представляешь, мы готовы были всех целовать, обнимать. Дайте, просим, нам какую-нибудь работу. Стирать, варить. Так я оказалась в прифронтовом госпитале. Дошла с ним до родного города. Осталась. Мы, девчонки, нигде зарегистрированы не были. Просто ухаживали за ранеными. Бинты стирали, белье, одежду. Дрова заготавливали. Да все, что скажут. Нас за это кормили. Поэтому никаких документов нет. В госпитале я со своим будущим мужем познакомилась, так и его уже нет. Всего израненного тогда принесли. Ухаживала. Жалко было. Потом его увезли, и он писал мне письма. А затем и сам заявился. Замуж взять. Мать ни в какую. Мала еще. Он на десять лет старше меня. Старик уже», - Нонна Евгеньевна улыбается. «Мне - 16, ему - 26. Но - настырный «старик». Еще два раза приезжал и уломал-таки мать. Да и от отца никаких известий. Как в воду канул. Ребята немного подросли. Юрка, малый, заходил, залепетал «Ладно, уезжай», - махнула мать рукой». Так Нонка Михайлова стала Нонной Евгеньевной Трахтенберг. «Я и выговорить не могла. Из-под немцев - да под немца». Мы смеемся. Нет уже Александра Трахтенберга в живых. Дали знать о себе старые осколки. Русский солдат, лейтенант Трахтенберг еще в финскую сражался. В Отечественную бился за свое Отечество - Советский Союз с «францами» и «Гансами». В отца пошел сын Борька. Офицер МВД, полковник Борис Трахтенберг. Ныне пенсионер. А удочки Лины - черты матери. Полина Александровна Линёва тоже на пенсии. Внуки, внучка радуют Нонну Евгеньевну. Ежедневно справляются о здоровье Полина и Борис. При мне звонили. Живет одна. «Но я не скучаю, - говорит она. - У меня еще и сад время забирает. Виноград развожу».
***
"О!.. Свет дали! Пошли покажу, что я еще придумала. Вот, смотри, ниша. В ней аквариум был. С подсветкой.", - Нонна Евгеньевна включает невидимую лампочку, и из полумрака выныривают деревья, мох, камушки, охотник в великолепной широкополой шляпе. С сумкой через плечо и с ружьем, как положено. Животные - кто убегает, кто чирикает с веток. Ручей, мостик, озерко. Красиво. Рядом, у стены - стол. На нем краски, пластилин, ножницы, кусочки кожи, нитки, стекляшки, спички. Все, что под руку попадет. «Спички-то зачем?» - спрашиваю. «А я ими рисую вместо кисточек. Размочалю зубами верхушку - и вперед, творить».
Веселый, талантливый, неугомонный человек. Чай давно остыл. Листаю фотоальбом. Лицо старущки светится. «А это мы на природе», - прижимает она пальцы к губам, чтобы не рассмеяться. Такие же улыбчивые лица смотрят на меня и с фото. Видно, счастливо прожили они с Александром выпавшие на их совместную жизнь годы. «Иногда во сне вижу войну. Господи, не допусти этого безумия», - опустила уголки губ хозяйка.