Дикарева Е.А. Буду помнить всю жизнь! / Е.А. Дикарева // Медицинские кадры. - 2010. - № 3. - С. 2.
Начало войны наша семья встретила в Старом Осколе. Фронт неуклонно приближался. Очень много было беженцев-евреев, — «эвакуированных», как их называли. Они убегали из Украины и Белоруссии и проезжали наш городок, устремляясь к Уралу. По радио ежедневно увещевали не делать паники и оставаться на рабочих местах. Стали исчезать продукты. Было голодно. Проходили и временно расквартировывались в городе воинские части. В нашем районе стояла 40-я армия.
Однажды поздней весной мы гуляли с друзьями вдоль реки. Над нами зарокотал самолет, на котором была нарисована свастика. Вдруг самолет сбросил массу белых листовок. Одна приземлилась возле нас. Это было обращение к советским солдатам на русском языке. Солдатам предлагали сдаться в плен, имея при себе котелок и ложку, гарантировалось хорошее питание и обращение, объявлялось о скорой победе Германии. Мы молча зарыли листовку в землю. В конце мая орудийные залпы слышались уже отчетливо с запада. Летали самолеты. 40-я армия ушла. Но радио постоянно говорили о необходимости спокойствия, усиления работы и наказании за панику и распространение неподобающих «провокационных» военных слухов. Передавали и печатали в газетах о зверсвах немцев. Однако эвакуации населения не было. Наступил июль. Вражеские само- леты летали часто, сбрасывали на город бомбы. Однажды утром, в 4 часа, нас разбудил отец. Он сказал, что, очевидно, город будет взят немцами, и всех нас повел в глубокий каменный погреб, превращенный в бомбоубежище. Там уже было много кое-как одетых людей. А я, 15-летняя девчонка, просто страдала от своего невзрачного вида и нечесаной головы. Было тихо, я решила, что успею сбегать домой одеться, и выскочила из бомбоубежища. Дома я умылась и заплела косы. Вдруг раздался такой жестоий взрыв- удар, что вылетели стекла и куски штукатурки больно ударили меня по голове. Началась планомерная бом- бардировка города. Я вылетела на крыльцо и в ужасе остановилась. Подняла голову и увидела четыре бомбы, летящие прямо на меня. Бежать было поздно. Жестокий удар оглушил, стало темно от пыли и земли. Мелькнула мысль: «Я жива!» Когда воздух прояснился, я оглянулась. Наш белый дом превратился в старый серый сруб с пустыми дверными и оконными проемами. Садик исчез. Везде колыхались волны пыли и дыма. Я вскочила на ноги и сразу упала, потому что правая нога не держала меня. На правой голени краснела огромная дыра, куда могли войти два моих кулака, но крови еще не было. Из левого бедра и лодыжки густо текла кровь. Вдруг через мгновение из огромной раны вверх брызнула пульсирующая струя алой крови и наступила непереносимая слабость. Я слабо крикнула: «Папа! В вихрях черной пыли выросла фигура отца. Он схватил меня на руки и побежал в убежище. Там меня молча и торжественно положили на холодную землю, больно сдавили бедро самодельным жгутом. Периодически странная слабость овладевала мной и все вокруг уходило в белый туман. Помню, как отец договаривался с мужчинами отнести меня в госпиталь. Начальник госпиталя оставляет меня в больнице, т.к. ранение очень тяжелое и дома я по- гибну. Через несколько минут отец прощается со мной. Я узнаю, что он не может оставаться в городе, что ему, репрессированному, после немецкой оккупации грозит только одно — расстрел. И отец ушел на восток. Я осталась в госпитале, а дома — тяжелобольная мама с приступами болезни Меньера, во время которых опа внезапно надает на пол, и 18-летняя кра- савица Таня. В палате вокруг лежат тяжелораненые бойцы, они ласковы со мной и успокаивают меня. Но теперь я, бес- помощная и неподвижная, дико боюсь звуков войны, свиста пуль, грохота взрывов. Вечером, во время очередной бомбежки, я не выдержала, сползла на пол и потихоньку на спине, отталкиваясь руками, уползла из госпиталя от ужаса войны. На улицах не было ни души. Я смогла доползти до дома наших добрых знакомых, а оттуда меня перенесли домой. Я отказалась возвращаться в госпиталь, хотя все повязки пропитались кровью, кровь намочила косы и капала на пол. В городе народ сбил замки с магазинов и кладовых и тащил но домам продукты и промтовары. Затем раздались звуки ревущих мотоциклов — город заняла немецкая разведка. Затем разведка уехала. За ней тяжело заревели многотонные грузовики — это ехала немецкая пехота. Немцы останавливаются. Некоторые бегут во дворы и погреба выискивать русских солдат. Но никого не находят. К вечеру в нашу комнату зашел мадьярский офицер. Он был немолод, с добрыми усталыми глазами . Он увидел меня , мгновенно пододвинул стул к кровати, взял меня за руку и привычно нащупал пульс. Я посмотрела на него и увидела, что по его доброму лицу текут слезы. Он глядел на меня, как отец, затем тихонько кивнул мне и потрепал по щеке. Они о чем-то долго говорили с мамой по-французски, затем он попрощался и ушел. Оказалось, что мадьяр предложил маме взять меня в его мадьярский госпиталь, чтобы спасти жизнь и ноги. Но мама помнила описанные в газетах зверства врагов, их опыты на раненых, испугалась и не согласилась отдать меня. Меня положили в госпиталь, оставленный Красной Армией. Перевязки мне делали на постели. Постоянно мучила ужасная боль. Медикаментов и перевязочного материала нехватало, и вскоре в ранах у многих больных завелись черви. Палату обслуживала грузная злая фельдшер Елизавета Самсоновна. Она кричала на больных и очень грубо делала перевязки. Была чудная медсестра Леночка. Раньше она училась в Воронежском мединституте и работала в нашем госпитале безвозмездно. Как ее все любили! Она каждого раненого перевязывала ласково, ловко, с улыбкой и утешением. Приходила фельдшер Екатерина Васильевна Сабынина, самая лучшая женщина на свете, с большим участием относившаяся ко мне. Рана не заживала, состояние не улучшалось. Мне дважды назначали ампутацию. Но в первый раз не дошла очередь, во второй раз врачи решили, что я не выдержу операции, т.к. очень исхудала и продолжала температурить. Тогда Екатерина Васильевна перевела меня в свою палату. В один из дней мое состояние пошло на улучшение, я стала есть, пить, спать. Большая часть госпиталя была занята немцами, которые забрали и продовольственные запасы больницы. Нас выручали жители Старого Оскола. Почти в каждой семье были военнослужащие, раненые или убитые. Каждая улица кормила больных по очереди. Жители приносили свои скудные запасы, складывали их и варили в колах густую похлебку, заправляя ее мясом убитых лошадей. Каждый день отворялись больничные двери, жители в белых халатах вносили котлы и черпаки, разливали густое варево и обносили раненых. Низкий им поклон и вечная благодарность! Екатерина Васильевна бережно перевязывала меня, выбирала осколки костей и говорила, что рана очищается, что этому помогали колонии червей, питающихся гноем и отмирающими тканями. Осколки костей начали срастаться, но Екатерина Васильевна предупреждала, что нет условий для правильного вытяжения, поэтому нога срастется с искривлением. Однажды мама принесла известие о гибели папы, Оказывается, он шел в составе большой группы, и во время налета самолета наш знакомый видел, как бомба летела прямо на папу. После взрыва там, где лежал папа, образовалась глубокая воронка, окруженная ворохами земли. Вот и все наше будущее, как дальше жить, имея мать-инвалида, молодую неопытную сестру, смогу ли я когда-нибудь встать на ноги? Но волна возвращающейся жизни уже на- полняла меня, я могла двигать ногой, и, хотя кости срослись неправильно и нога была изуродована, начало моего выздоровления все считали чудом. Вскоре госпиталь посетило немецкое командование, бегло оглядело палаты и имело серьезный разговор с нашим медицинским персоналом. После этого в больнице появилось объявление, наклеенное на стене в коридоре. Оно гласило, что все раненые солдаты являются военнопленными Германии и после выписки они должны быть пе- реданы в немецкие концлагеря и отправлены в Германию на различные работы. Исключение предоставляется раненым бойцам, имеющим родственников среди местных жителей, им разрешается жить и работать у родственников. На следующий день в госпитале воцарилась глубокая тишина. Он оказался пустым: раненые исчезли. Оказывается, их разобрали городские и деревенские жители — всех до единого! В сентябре меня выписали домой. Я обратила внимание, что мама и Таня одеты в лохмотья, а лицо Тани закрыто серым платком. Это оказалась мера Предосторожности против внимания вражеских солдат. Однажды нагрянули военные в черных гестаповских мундирах. Были зверски убиты два комсомольца и повешен старый врач-еврей Френкель. Френкель был старым, нигде не работал и не боялся немцев, но больные шли и ехали к нему. Ходили слухи, что старика погубили другие врачи-завистники. Был донос в комендатуру, немцы побывали у Френкеля и не взяли его, потому что нашли слишком старым и безвредным. Но был второй донос, уже в гестапо, которое немедленно казнило его. Затем черные мун-диры уехали. Вдруг посыльный принес мне повестку, Было напечатано, что Дикарева Елена Анатольевна направляется на работы в Германию, просьба прибыть в комендатуру для регистрации. Я потихоньку добралась до комендатуры. Там сидел староста — русский, громадный, широкий и черноволосый. Он взглянул на повестку, уставился па меня и вдруг взорвался кри- ком. Он орал и топал ногами, назвал мой приход издевательством над великой Германией. Он приказал мне немедленно убираться домой, что я немедленно и исполнила, очень радуясь в душе. Позже я узнала, что этот страшный человек был партизаном и очень успешно помогал русским, работая у немцев. Этот случай очень испугал маму. Она решила, что в Германию обязательно должны увезти Таню и надо уехать в деревню, чтобы запутать наши следы. Сборы были недолгими, и однажды ночью на подводе мы уехали из Старого Оскола. Прибылии мы в далекое село Старое Меловое, где, по слухам, даже немцев не было. Там жила мамина двоюродная тетка Лена с мужем-священнослужителем. Обстановка в селе была спокойная. Я узнала, что немцы в село не заходят, только иногда требуют определенное количество рогатого скота. Вначале немцы были, созвали кре- стьян и объявили о выборе деревенского старосты и роспуске колхозов. Объявили об обязательной поставке в армию скота и регулярной отправке в Германию молодежи для работы. Колхозники подумали и выбрали старостой Мироновича, бывшего середняка, который и раньше помог селу, посоветовав разобрать по дворам и спрягать колхозное имущество, хлеб и скот. Миронович выбрал несколько бездетных семей, по согласию людей отобрал у них коров и отправил в немецкое войско. Затем созвал всех молоденьких девчат и научил их, как избежать отправки в Германию. Он приказал им смочить керосином тряпки и держать их на теле несколько дней. Вскоре кожа на этих местах покраснела и изьязвилась. Приехала немецкая врачебная комиссия по отбору молодежи. Девчат согнали, раздели догола и стали осматривать. У всех на коже увидели много опухолей и язв. Позвали старосту. Миронович сокрушенно ответил, что с месяц назад «напало на деревню поветрие» и что болезнь все время распространяется по дворам. Немцы мгновенно собрались и уехали и вот уже полгода не показываются в Деревне; только присылают приказы о сдаче скотины на мясо. Все ближе и ближе надвигался фронт. Из села исчезли полицейские. На холодных снежных нолях появились серые фигуры отступающих немцев. Они брели по снегу, закутавшись женскими шалями, обутые в огромные, похожие на корзины соломенные сапоги. Они не заходили в дома, и, глядя на них, я вспоминала описания отступления наполеоновских солдат из горящей Москвы. ...Вскоре через село проходила наша часть. «Эй, курносая, подожди!» — несколько раз услышала я. Мы с мамой остановились. К нам подбежало несколько рослых молодцов. «Что ствоей ногой?» — спросили они. Я ответила, что ногу раздробило осколками и второй год рана не заживает. «Подожди, курносая, мы тебе поможем!» — и они исчезли. Через некоторое время они уже снова появились и протянули мне кучу каких-то пакетиков: «Бери, не стесняйся, курносая! Это немецкие трофеи!» В пакетах оказались стерильные салфетки, бинты, риванол. Мама уложила драгоценный подарок в сумку, и мы поблагодарили бойцов. Напоследок один из них, высокий крепкий брюнет, мне сказал: «Девочка, я сын врача, профессора Богораза, который живете Ростове. Приезжай в Ростов- на-Дону: мой отец — специалист по восстановительной хирургии, он исправит тебе ножку». Я долго помнила его лицо и веселые черные глаза, а подаренный перевязочный материал служил мне целых полгода.
В 1945 г., после войны, наша семья переехала в Воронеж. Здесь я с отличием окончила фельдшерско- акушерскую школу, поступила в Воронежский медицинский институт и также с отличием его окончила. Затем я поступила в клиническую ор- динатуру, работала ассистентом, а затем доцентом кафедры пропедевтики внутренних болезней.